форева ёрс (inga_ilm) wrote,
форева ёрс
inga_ilm

Categories:
не получается!

обе курсовые в тупике. Пуссен - без финала. Архетиктура (по-моему не так это пишется) - пытка! я ничего не понимаю!!! злодей Бове! да и Казаков хорош! ведь с окнами я так и не разобралась...(((

и ваще надоело все. до визга поросячего! ничего я не хочу! кому это нужно? мне? я и так в сознании.

все.

до субботы работаю домохозяйкой. нужно заниматься тем, чем женщина и должна. Мы рождены стирать. мыть. гладить. всех. и со страшной своей силой. и ваще - испеку-ка я пожалуй пироги.



«Армида и Ринальдо» Никола Пуссена и тема героя в живописи классицизма.

Живописец Никола Пуссен своему капризному парижскому заказчику в письме от 20 марта 1642 года напишет так: «Произведения, наделенные совершенством не должны быть рассматриваемы торопливо, но в течении продолжительного срока, рассудительно и разумно, – нужно применять те же средства, что бы о них судить, как и для того чтобы их создать». Таким образом, обращаясь к творчеству Пуссена, нелишне было бы начать с того, как примерно в четвертом веке до нашей эры, некий семит, Зенон из Кития, что на Кипре, обратился к Оракулу с вопросом: «Как жить мне наилучшим образом» и во истину растерялся получив ответ: «Возьми пример с покойников». Направляясь, после предсказания с грузом пурпура из Финикии Зенон потерпел кораблекрушение. Чудом оставшись в живых добрался он до Афин где зашел в книжную лавку а, натолкнувшись на книгу воспоминаний о Сократе – об одном из величайших мертвецов, он обратился к продавцу: где же искать таких людей. В тот момент мимо собеседников проходил философ и книготорговец, указав на него сказал: «За ним ступай». Так Зенон поступил в ученики к мудрецу, и забросив свои дела занялся чтением и рассуждениями, взяв пример с величайших из покойников. Позже он станет основателем школы стоиков, приверженцем которой спустя века стал и Никола Пуссен.

Стоицизм явился одним из самых жизнеспособных направлений философской мысли. Его школы существовали и во времена раннего христианства, а литературные памятники оставленные позднейшими его сторонниками можно и сегодня назвать воспитателями жизненной этики и прикладной морали. Эта религия разума, в отличии от эпикурейства не обличала беспечальных богов в равнодушии к роду человеческому. Согласно стоикам Бог есть космос, и быть с Богом означает быть вместе с миром. И как человеческая душа живет в теле, действуя и созидая, так божественный разум прибывает во вселенной. Все им предрешено и этот фатум есть серия необратимых причин, естественный порядок ненарушаемых событий, который связует все вещи и существа между собой. Как та собака, что привязана к повозке и весело бежит за ней или влекома за ней волоком, так человек – покорен жребию и легко принимает его, или же бессмысленно сопротивляясь Судьбе, испытывает муки. Счастье в том чтобы следовать своей природе, а значит присутствовать в Бытие максимально выражая себя, а раз уж человек есть существо разумное, то значит обязан максимально реализовывать свое разумное начало в любых из предложенных ему обстоятельств. Истинным благом провозглашена добродетель – нет иного блага кроме блага морального. Из потакания страстям рождается несчастье – вот она ошибка пасующего разума. Недопущение страстей – вот в чем величие души. А истинное представление о предмете нам может дать только чувствование, вернее со-чувствование. Адепты школы были убеждены, что если мы поставлены лицом к объекту к нам начинают поступать те импульсы, заложенные в нем, которые способны привести нас через впечатление к настоящему Пониманию. К Познанию.

Стоики придерживались и теории вечного возращения – на исходе времен приходит мировой пожар на пепле которого возрождается новый мир. И сложно хотя бы с этим не согласиться – сегодня мы можем наблюдать, как возвращение античного мировоззрения на пепелищах цивилизаций не раз давало невероятные по силе взлеты науки, мысли и искусства.

Одной из ярчайших таких вспышек, помимо Римского Величия и чуда Ренессанса, стало течение в искусстве XVII века, которое развернулось к античности, на основании чего и получило позже название «классицизм». Французский просветитель Дени Дидро прозвал это направление «эмбрионом реализма». И при кажущемся парадоксе этой мысли относящейся к волшебному миру аллегорий и подробностей судеб мифологических существ и героев Древнего Мира именно поиски правды жизни в нем возымели тогда невероятный резонанс. И как некогда, в Средние века философию прозвали «служанкой богословия», так теперь в семнадцатом столетии ей – матери наук, выдадут в услужение искусство, а визуальные интерпретации сюжетов благодаря Пуссену станут родом интеллектуальной деятельности для целой плеяды художников, драматургов, поэтов, которая наряду с холодными, рассудочными элементами вберет в себя и изысканность высокого чувства, и буйство барочной страсти. Тематика, ограниченная рамками античной истории, мифологии и библейскими сюжетами как нельзя более точно сможет выразить идеалы Гармоничного, Разумного, Вечного. Затрепанные сегодня слова, истертые как мелкая монета, на тот момент явятся душою эстетических и моральных норм. Это станет «…кодексом образцового, вне условий времени и пространства совершенного искусства на началах разума с основным критерием красоты, приравненной к правде», – так напишет об этом времени расцвета историк литературы и критик Ф. Батюшков. Нравственные критерии соединят возрождение с классицизмом и пусть не найдется теперь компании «титанов Духа, что будут в силах опустить Небо на Землю», Никола Пуссен станет тем, кто оглянувшись на покойников и в одиночку окажется способным приблизить Землю к Небу – призвав на помощь своему разуму природу и правду он отольет действительность в идеальные формы, опередив историю почти на сотню лет.

И даже если б не было прямых свидетельств подтверждающих интерес Пуссена к Сенеке, и если бы в наследие нам не осталась его обширная переписка, то посвятив хотя бы некоторое время попытке проникнуть в мысль этого художника – вот если остановится у картины, и подобно стоикам предаться со-чувствию, – откинув внешний мир, прислушаться к музыке композиции, то можно обнаружить что любую из работ Пуссена отличает не только разумность, точный художественный расчет, но и величие смысла в изображении страстей. Его герои всегда прекрасны высотой чувств посреди сухой математики силовых линий.

Художник и мыслитель, затворник Рима Никола Пуссен, сын мелкого нормандского военного, а может быть и темного крестьянина (пусть спорят архивисты), родился в 1594 году. В 1624 он выбирает местом жительства Рим, который только раз и ненадолго покинет посетив двор короля по высочайшему приглашению, но бежит его – под предлогом завершения дел он покинет Париж чтобы никогда уже туда не вернутся. А через два года после своей смерти будет назначен на родине родоначальником классицизма. Глава королевской Академии живописи и скульптуры Шарль Ле Брен на первом же заседании посвященном ее открытию – 5 ноября 1667 года, объявит преемственность трех величайших живописцев: Рафаэля – Пуссена, а третьим назовет себя – Ле Брена, как ученика и подражателя. И вот это довольно смелое обобщение живописи, сведение ее к трем именам, последнее из которых на слуху теперь только у историков искусства, и возымеет колоссальный эффект, свидетелями которого мы все являемся. Именно с этого момента возникает феномен «академической доктрины», работы Пуссена возведены в канон и это погубит самоценность художника, зато подарит миру бездарностей легкость соответствия высокой школе, отказав истинному таланту в праве на поиск в выражении собственной мысли. Слепое безудержное копирование композиции без осмысления, не подкрепленное плодами размышлений, перипетий и чтений – огранки собственной мысли укажет миру искусства тупиковый путь. Путь не-свершений. Путь легкости трактовки, путь лишенный радости самостоятельных открытий. Но что может сравниться с «…кропотливой работой над внутренней прекрасной постройкой возведенной над собственной добродетелью что сродни работой над прекрасным домом, внутри которого мы в праве отдать предпочтение не живописи, и не скульптуре, ничему полезному в практической жизни человека, ведь нет ничего прекраснее создания самой личности человека», – так пишет А.Ф. Лосев относительно личности любого из художников. Жизнь Никола Пуссена есть выраженье этой мысли.

Сбежав шестнадцатилетним в Париж вслед за Вереном – художником что расписывал собор в той крохотной деревушке где он проводит детство, Никола находясь первые годы жизни в столице в услужении, влача жизнь в нищете, имел крайне редкие часы на обучение, вернее на изучение рисунков величайших. Преодолев огромное количество препятствий в конце концов он повстречает своего Мариино – поэта, коему прислуживая получит в придачу к крову и высочайшее из образований – общение, а значит и уменье размышлять. Бесконечные размышления, духовная потенция и твердость духа – только они не позволят Пуссену позже, как живописцу впасть ни в одно из направлений, довлеющих над каждым кто решался вступить в искусство начала XVII века: Веласкес, Эль Греко, Рембрандт, Рубенс, Караваджо – за каждым из имен Вселенная. Однако одиноко он пришел в искусство самостоятельно, отстраненно. Исполненный любовью к Рафаэлю и мыслями Мариино из трактата «О важном» Пуссен с начала деятельности провозгласит источником впечатления свой внутренний замысел. Мир для него оркестр, существующий по правилам гармонии, где ритм и соразмерность главное и где любая мысль потребует от мастера точного, выверенного выражения. Он подарит героям картин свое наполненное ежедневным героизмом «я». И даже приглашение к французскому двору, и популярность пришедшая к нему, и уважение цеха не явятся как искушения. Он сохранит во истину стоическую твердость в пути, отстояв независимость своего таланта от суеты двора и влияния художественной эпохи. И «…менее чем кто бы то ни было, он может быть сведен к узкому, школьному определению, может быть охарактеризован с помощью некого ярлыка, будь то ярлык эклектика, классициста или формалиста», – напишет о нем исследователь его творчества, известный историк искусства XIX века О. Граутоф.

Но прежде чем, наконец, подойти уже к раскрытию поставленной темы «герой в живописи классицизма», необходимо все же попробовать разобраться что за понятие такое было подарено мифологией науки художественному сознанию творца. Отыщем же определение. Согласно словарю Брогауза и Эфрона: «Классицизм (от лат. classicus образцовый) – важнейший художественный стиль европейского искусства XVII-XIX веков. Зародился и получил свое наиболее цельное и последовательное выражение во Франции. В теории и стилистических особенностях литературы, архитектуры и изобразительного искусства классицизма нормой вечных ценностей провозглашаются традиции античности, "золотого века" человечества. Но художественный метод и идеал мастеров этого направления во Франции в XVII столетии прочно связан с современным им прогрессивным национальным общественным сознанием и, прежде всего, с этическими и эстетическими нормами философии этого времени».

В подобном случае назвать Пуссена классицистом сложно. Все что касается вечных ценностей – несомненно, но кто же из старых мастеров не стремился к воспеванию их. Пуссен же, признав своим учителем Рафаэля и проведя большую часть сознательной жизни в Италии из всего вышеперечисленного более всего подходить лишь под одно определение – «образцовый», смею заметить весьма дискредитированное.

Рассуждать о классицизме в живописи в отрыве от литературы, театра, мысли и музыки опасное занятие, тем более что рассматриваемая нами картина «Ринальдо и Армида» принадлежит к целому циклу работ написанных Пуссеном и отнюдь не по античным или историческим сюжетам, а по сюжету известного героического эпоса итальянца Торквато Тассо. Его «Освобожденный Иерусалим» – одно из величайших произведений в своем жанре. Оно было создано в XVI веке, а широкий интерес к нему был вновь привлечен ораторией Монтеверди сыгранной во «взволнованном стиле», премьера которой состоялась в 1624 году. К сожалению на русский язык, несмотря на количество попыток преимущественно XIX века это произведение переведено не очень удачно – многие эпизоды этой героической поэмы, которые мы встречаем на живописных полотнах у Ван Дейка, Тьеполо, Буше и многих других вплоть до XIX века, не нашли своего отражения в русском тексте. Кроме того благодаря различиям в либретто, первое из которых возникло в XVII веке и принадлежит Филиппу Кино для оперы Люли, а затем многочисленных трактовок – от Джузеппе Сарти, до площадных пародий, родившихся в Европе XVIII века, а так же написанных для Гендаля, Россини, Черепина – к балету сыгранному Павловой, Карсавиной, Нижинским в начале XIX, и вплоть до интерпретации разрушителя законов кинематографии – Годара (фильм «Ария» 1967), – возникает путаница. Нами утерян первоначальный смысл. Так что же все-таки хотел сказать Тассо?

Благодаря Пуссену мы можем наблюдать здесь саму суть поэзии автора, который помимо нескольких художественных произведений оставил и трактат «Рассуждения поэта об искусстве и в особенности о героическом сюжете». Тассо пишет свой трактат параллельно с работой над «Освобожденным Иерусалимом» и эта поэма является образцовой иллюстрацией его творческих убеждений, которые по многим пунктам совпадают с мироощущением Пуссена. Цикл картин художника можно назвать диалогом в вечности с давно ушедшим поэтом, который провозглашал необходимость правдоподобия в искусстве, а исторические сюжеты считал для творца предпочтительнее прочих. В качестве элемента новизны он указывал на новое прочтение интриги и на способ развертывания действия. Что важно – сюжет непременно должен содержать элемент чудесного. Один и тот же факт может содержать чудо как явление небесного порядка или свидетельствовать чудеса человеческой природы. Кроме того ему принадлежат слова: «чем совершеннее герои, тем выше и поэма». Все эти постулаты теперь объявлены находками живописи развитого классицизма, однако были созданы в Италии поэтом за двести лет до стиля.

Разглядывая альбом Пуссена можно только удивляться, как дословно были восприняты им слова трактата. Сомневаться в том, что художник прочел «Рассуждения поэта об искусстве», даже без ссылок на его заметки сделанные по ходу чтения, не приходится. Важно отметить тот факт, что сражаясь за свою жизнь в прямом смысле этого слова, преодолевая огромное количество препятствий сугубо бытового толка, Пуссен в первую очередь сражается за возможность воплощения своих творческих замыслов и посвящает большую часть времени самообразованию, в чем достигает несомненного успеха. Джулио Магини, папский врач, эрудит и знаток искусств познакомившись с Пуссеном в Риме даст ему такую характеристику: «… человек благородного облика и манер, способный литературной эрудицией постичь любой исторический, легендарный или поэтический сюжет, умеющий потом воплотить его с помощью кисти».

Важно напомнить и то, что на тот момент между художником и поэтом эпохой было принято ставить знак равенства. Как несколько позже напишет Жан-Батист Дюбо, один из ранних представителей эстетики эпохи Просвещения: «Всем известно что стихи и картины доставляют чувственное удовольствие, тем не менее трудно объяснить, в чем оно состоит и почему оно обладает подчас признаками настоящей страсти». Это первая фраза из вступления к его трактату «Критические размышления о поэзии и живописи» на протяжении которого Дюбо приходит к довольно интересным выводам.

Но возвращаясь к статье академического словаря – сложно утверждать что Пуссен был связан с прогрессивным общественным национальным сознанием, а так же соответствовал эстетическим и моральным воззрениям своей эпохи. Скорее он явился предвестником этих явлений. К тому же его «образцовое» искусство, рассматривалось Академией настолько пристально, что многоуважаемые мужи нередко превращали в фарс свои научные изыскания сверяя количество персонажей на картинах художника, с количеством действующих лиц заявленных в литературном, мифологическом или библейском источнике и на основе этого анализа они выносили вердикт – «правдоподобно» или «не правдоподобно». История про инквизицию и Веронезе от 1573 года повторится в 1767 году в Париже и непосредственно в цеху. Похоже что отзвук этих рассуждений еще витает над полотнами. Пуссену принято отказывать в элементе «случайного» без которого не может быть искусства, его упрекают в излишнем «академизме», в холодности, происходящей от фанатичного стремления к идеалу. Но можно осмелиться и предположить другое. Его «живые картины» не есть иллюстрационный материал, он никогда не предложит нам результат и никогда не возникнет у него желания при всем мастерстве поразить нас дешевым эффектом, но он всегда даст музыкальный затакт, ту самую слабую долю с которой начнется наше самостоятельное путешествие в мир его грезы.

Сюжет картины «Ринальдо и Армида» представляет собой одну из сцен поэмы Тассо исполненной подвигами воинской славы и подвигами любви во время битв за взятие Иерусалима в попытке освободить великий город от власти магометан. Крестовый поход. На фоне конфликта вероисповеданий и героических событий разворачивается несколько душещипательных любовных линий. Но сейчас нас интересует лишь одна – когда прекрасная колдунья Армида, владелица волшебных садов, там «где спешат любить пока возможно быть любимым», подослана силами тьмы в стан христиан и увлекает за собой в служение лучших рыцарей, попросив их защиты. Тем временем доблестный Ринальдо пылающий жаждой тщеславия в надежде на пост полководца сражается с сыном царя и убивает его. Нарушив, таким образом, закон перемирия на время священной войны в войсках латенян он вынужден бежать. Но решающее сраженье без него невозможно, его разыскивают. Утомленный своим приключением ложится он на берегу реки и погружается в сон. Здесь находит его Армида и плененная красотой юноши похищает Ринальдо. Она привезет его в свои роскошные чертоги сада наслаждений описанию которых в подлиннике посвящены несколько страниц, а позже в музыке и живописи несколько веков. Я же позволю себе привести лишь краткую цитату пусть и не самого удачного перевода: «Во всем разлита здесь беспечность и свобода, казалось обо всем одна заботилась природа и приняли здесь первый раз за образец искусство, здесь воздух чарам покоряясь на все навеял чувство». Одной только этой фразе можно посвятить целое исследование! Однако Ринальдо проводит здесь свои дни в сладострастии, забыв о ратном подвиге. Его разыщут друзья и напомнив о долге того «кто чтит Христа душой», и о «свежих венках побед» – вернут его к жажде воинских дерзаний. Покинутая Армида разрушает подвластный ей Эдем.

В большинстве случаев именно этим жестом отчаянья волшебницы и заканчивается эпизод во многих из трактовок, оттого именно здесь прямо посередине эпизода поэмы и важно остановиться в данном пересказе. Подавляющее количество искусствоведов, а так же как еже с ними, давая описание и анализ памятнику – «Ринальдо и Армида» Никола Пуссена (год создания которого до сих пор не установлен точно, а если учесть существование цикла, то все становится еще более забавным), тем не менее предлагают увидеть в нем «апофеоз классицизма», который «утверждает победу любви над смертью, а добра над злом». На мой взгляд, подобные заявления относятся к разряду подсчета верблюдов французскими академиками на полотнах Пуссена. Скорее здесь мы можем наблюдать (и то в сравнении с другими работами художника) что возможно назвать лишь зачатками некого эстетического процесса, который по сути еще не начался. Это лишь поворот в сторону накопления черт будущего стиля, перед нами не более чем размышления, но ни в коем случае не реализованный художественный феномен.

И само произведение по манере работы больше напоминает эскиз для картины. Пуссен существует здесь а’ля прима. Это очень быстрое письмо, это работа в смешанной технике, это практически полнейшее отсутствие лессировок. Сейчас его совершенно очевидно интересует свет и цвет и те детали, которые позволяют составлять композиционный смысл. И важнее всего здесь диалог линий и именно за ним интереснее всего следить. Поразительное умение предложить детали за которыми встанет смысл.

Освещенная мягким теплом Тициана на переднем плане, в левом углу картины выделяется фигура спящего юноши в золотых доспехах. Над ним склонилась женская фигура, за нею крылами золоченная повозка, а рядом резвятся путти. Известная по описаниям технология Пуссена – идея лепить фигурки из воска и расставлять их на небольшой доске заливая направленным светом, демонстрирует свои несомненные преимущества. Свет на героях очень точный, правдоподобный. Особо выделяется профиль героини, который и является смысловым акцентом автора. Жесты Армиды описываются обычно как «трепетные и робкие», а взгляд, как «взгляд исполненный любви». Но как невозможно даже попробовать представить себе апофеоз классицизма в работе художника еще даже не определившегося направления, так невозможно приписать тонкому профилю этой женщины «ликующего счастья страстного чувства». В «могущественной злой волшебнице», как принято ее теперь величать мы не наблюдаем ни уверенности, ни торжества чувств. В нем даже нет любви. Ее остановившийся, отсутствующий взгляд скорее говорит о том что перед ней разверзается великолепная по ужасу бездна. В этом первом взгляде, обращенном на спящего Ринальдо она зрит сейчас свои разрушенные сады. Ее рука с жадно раскинутыми пальцами замерла в нерешительности.

Но диагонально выстроенная композиция не дает нам возможности задержать дольше на ней свое внимание, мы устремляемся к группе прислужниц, которые ели сдерживают лошадей. Композиция построена так, что внутри нее самой существует время, очевидно – есть лишь несколько мгновений на принятие окончательного решения. Подчеркнутая диагональ задает стремительность. Полет прекрасных облаков, в которых живут и солнце и грозовые ноты, что готовы унести нас за грань сюжета, остановит колонна справа. Ее можно трактовать и как мировую ось удерживающую небо, и как излишество композиции и как колонну на которой давно живут начертанные предсказанья, но главное, что это вертикаль, которая заставит нас переключиться на второстепенных персонажей.

Картина четко разграничена на две плоскости. Нижняя – подарит нам умиротворение и покой. Идиллия. В правом нижнем углу мы наблюдаем фигуру речного божества, которая поймав необходимые Пуссену блики, находится в невероятном равновесии. Не сразу заметим мы его. Сдержанные лессировки, легкие блики на золоченной чаше для возлияний и на лавровом венке, поза – почти в точности повторяющая позу героя задает иной темп. Рядом с ней шалуном, извергая невидимые, а значит неважные Пуссену, прелести из рога Изобилия дарит Дионис – здесь он злой детеныш. Через ручей, что раньше по задумке был рекой – шлем героя, корпусным письмом на нем живые перья, а дальше щит. И дальше-дальше – купидоны, совсем земны, на них играет свет. Один из них как будто предупреждает героиню, что очень скоро она нацелит лук на своего Ринальдо в попытке пристрелить его на поле боя и эта попытка не удастся, а прочие - резвятся.

И не случайна математика Пуссена – все группы кратны – два, четыре, шесть.

Вверху напротив нет покоя. Деревья и гора всей массою своей стремятся к краю. И волшебство картины только в том, что кони утопают в облаках. Но ведь чудесен и крепеж повозки, который впрочем художнику совсем неважен. Но важен свет, который тронет ее край, как из фольги, такой же тонкий и бессмысленный. Но дребезжанье бликов нам необходимо – оно и задает то время, которого у героини вовсе нет. Это закат. Тот миг, когда она должна покинут наш мир смертных.

В попытке представить все по школе можно и пронаблюдать тот самый пресловутый треугольник, не равнобедренный, и со смещеньем влево: лицо Аримды, ей в противопоставленье голова коня, почти Пегаса – за счет плаща прислужницы (да ведь она сама с крылами), и воды, что дарит нам фигура божества. Однако главное здесь ритм. И в поиске его художник прибегнет к кардинальным, поспешным как и общая динамика решениям. Он их находит прямо на глазах – та полусогнутая нога героя, что так «антично» изогнута во сне повторена написанной и наскоро, поверх холста ногой коня, а ту горизонталь что нам предложит маленький Дионис продолжится второй ногой героя. Скалы, устремляясь к краю картины усилят верхний центр зато подарят вековое древо, в противовес условности украшенное светом. Так же во всем. Почти архитектура – уравновешенность, пропорции, но только в придачу к неизбежности эмоция. Наверно оттого отделаться от впечатленья что художник успел сказать нам главное, не сосредоточиваясь на деталях и подробностях – бесспорна. Одна перегороженная поверху письма подобием плотины река смешна, условна и разумна – Пуссен положит темный цвет на воду дабы не отвлекать от главного. И эта вот художественная «небрежность» даст возможность жить композиции во всей ее красе.

Но главное здесь – именно момент принятия решения. Тот самый острый выбор что стоит пред каждым, неважно выбираем ли мы то яблоко иль ту чашу, которую готовы испить до дна. Мгновенье выбора. Оно ли не прекрасно? И не так ли все мы в большей степени именно в нем проявляем себя? Так ли мы готовы предвидя конец отдаться итогу? Волшебница Армида – отдастся предначертанному. На наших глазах. Пусть и замешкав на пороге.

Эту работу принято называть «истинным шедевром», однако небрежность автора – очевидна. Ведь если сравнить «Армиду и Ринальдо» собрания ГМИ им. Пушкина, скажем с «Великодушием Сципиона», того же собрания (и написанного примерно в этот же период), где обилие лессировок ни в коем случае не обращает нас к голландцам, но демонстрирует умение Пуссена обращаться с древним знанием о «12 приемах», а жизнь линий которого и диалог ладоней может привести в восторг, то тут уместно привести его собственные слова: «Я вовсе не из тех, кто в песне берет всегда один и тот же тон, я умею менять его, когда захочу». И это истинная правда. Система методов воздействия на зрителя Пуссена была весьма подвижной. Язык поз и внутренних движений героев его произведений остается главным действующим лицом, а сам творец владеет множеством разнообразных приемов. И при всем «однообразии», в котором его принято упрекать он готов продемонстрировать нам свой спектр на любой из стен выставочного зала.

А ведь существует и еще одна работа, основанная на сюжете «Армида и Ринальдо» Пуссена. Судить о ней по репродукциям гораздо сложнее. Но тот же самый эпизод первого взгляда Армиды на Ринальдо исполнен совершенно в другой манере, начиная от колористки. Цветовой палитре упомянутой работы соответствует и другая картина Пуссена: «Подвиги Ринальдо». На ней изображены друзья героя – рыцари, сражающиеся со стражем Армиды на подступах к ее садам, в то время как самого героя мы не видим. Возможно, даже допустить, что мастером велась подготовка к некому произведению попытки создать которое не воплотились в жизнь, но тем не менее оставили нам несколько пусть и небрежных, но вполне законченных и самостоятельных работ.

Но важно здесь скорее наслаждение прекрасным, в попытке постигнуть доступные Пуссену этические нормы, позже подхваченные классицизмом. Подвластная творцу психологическая попытка как говорит Дюбо: «пренебрегнув виртуозностью выразить главное – высокую духовность тех кто познал страдание которое обогатило их внутренний мир», возымеет последователей. Художник и зритель впервые встретиться почти как равные. В этом ведь и состоит удивительное понимание мифов. Таков на мой взгляд парадокс Пуссена, которого называют «холодным».

В классицистом герое, при всей казалось бы несхожести с обыденном человеком все же склонны видеть правду переживания, которой поклоняются. Жизненные чувства пережитые и воплощенные в поэтический образ снова становятся жизненными – это реальная основа классицизма. Не исторические или мифологические персонажи волнуют нас...

http://www.liveinternet.ru/users/2010239/post68967009

Tags: домашнее задание, о том как я залечила текст
Subscribe

  • воскресенье

    Умберо Эко идет по своей библиотеке за книжечкой )

  • зато

    попалась фотография с которой началась моя книжка. снегопад в Риме! это было чудо, конечно ) Мне давно пора было приниматься за работу, но я…

  • от моего крестного - отца Павла

    Когда праздновать Новый Год? Где прерывается поток времени? Обыденное сознание воспринимает время прямолинейно, как простую последовательность…

  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

  • 50 comments

  • воскресенье

    Умберо Эко идет по своей библиотеке за книжечкой )

  • зато

    попалась фотография с которой началась моя книжка. снегопад в Риме! это было чудо, конечно ) Мне давно пора было приниматься за работу, но я…

  • от моего крестного - отца Павла

    Когда праздновать Новый Год? Где прерывается поток времени? Обыденное сознание воспринимает время прямолинейно, как простую последовательность…