Меня всегда это очень расстраивало. Я действительно обладаю такой удивительной памятью, что почти ничего не помню из того, что случилось со мной, например. Мне про меня друзья рассказывают. И людей я запоминаю только по ситуации. Вот на первом курсе мне было очень тяжело учиться. Девчонки все со школьной скамьи, после вступительных по истории и основ истории искусства, а я с морозцу да без памяти. Взяла себе преподавателя – что бы не отставать от курса. Спустя два года прихожу к ребенку в школу. На родительское собрание. И смотрю лицо знакомое. Но кто это ну никак не пойму. И еще год мучалась пока сообразила – это мой преподаватель по истории искусства. Просто у меня памяти нет – приходится все время размышлять, а по логике университетский преподаватель в школе не встречается.
А то ведь бывает и налетят обнимут, тормошат, а я сообразить не могу кто это. Ну вот если видела человека все время на работе, а он вдруг на улице! Не всегда конечно так. Но часто бывает. Возможно от того что слишком много людей вокруг. Театр, кино, телевиденье – это гиганские муравейники в которых сталкиваешься с тысячами персонажей за одну жизнь.
Что уж тут про работу с источниками говорить. Вот прочитала я труд Чекалевского. Эстетический трактат XVIII века адресованный студентам русской Академии хужожеств. С большим удовольствием! Чрезвычайно интересно! Труд компилятивный очень много из Винкельмана и вот прямо сейчас меня мучает то, что недавно я прочла подряд несколько итальянских трактатов начиная с XIV века и кусочки оттуда уважаемый Чекалевский потырил и ссылки-то на источник не дал. Однако уличить – не могу. Забыла где прочитала. Да, и вспомнить конкретно что у этого Чекалевского написано я тоже не могу. Вот вчера семенар. Спрашивают: какой позиции придерживается этот автор относительно фламандской живописи. А я не помню! Хоть умри. Пришлось прикидывать художественный контекст эпохи, характер самого трактата, комментарии к Винкельману, что бы ответить на этот вопрос. Все правильно на радость людям изложила. А ведь можно было просто запомнить!
А еще я не знаю наизусть ни одного телефона. У меня тут как-то сел телефон и я не могла сориентироваться в городе без телефона, а еще у меня не оказалось ни денег, ни ключей. И в тот момент я поняла, что знаю наизусть только свой собственный мобильный. Оказывается это не самый важный телефонный номер, который ты должен знать наизусть. Счастье, что из глубин памяти всплыл старый дисковый телефон дежурной в коридоре около моей гримерки. Указательный палец правой руки запомнил телефон первого мужа. И благодаря ему я смогла вернуться обратно в свою жизнь.
А в моей жизни невозможно существование без книги. И невозможно все время что-нибудь не перечитывать. Вот недавно когда тут обсуждали книжки вспомнила про своего любимца Монтеня и опять полезла в его “Опыты”. И вот что сегодня я там обнаруживаю - один в один про меня:
Нет человека, которому пристало бы меньше моего затевать разговоры о
памяти. Ведь я не нахожу в себе ни малейших следов ее и не думаю, чтобы во
всем мире существовала другая память столь же чудовищно немощная. Все
остальные мои способности незначительны и вполне заурядны. Но в отношении
этой я представляю собой нечто совсем исключительное и редкостное и потому
заслуживаю, пожалуй, известности и громкого имени.
Не говоря уже о понятных каждому неудобствах, которые я претерпеваю от
этого - ведь, принимая во внимание насущную необходимость памяти, Платон с
достаточным основанием назвал ее великою и могущественною богинею, - в
моих краях, если хотят сказать о том или ином человеке, что он совершенно
лишен ума, то говорят, что он лишен памяти, и всякий раз, как я принимаюсь
сетовать на недостаток своей, меня начинают журить и разуверять, как если бы
я утверждал, что безумен. Люди не видят различия между памятью и
способностью мыслить, и это значительно ухудшает мое положение. Но они
несправедливы ко мне, ибо на опыте установлено, что превосходная память
весьма часто уживается с сомнительными умственными способностями. Они
несправедливы еще и в другом отношении: ничто не удается мне так хорошо, как
быть верным другом, а между тем, на моем наречии неблагодарность
обозначается тем же словом, которым именуют также мою болезнь. О силе моей
привязанности судят по моей памяти; природный недостаток перерастает, таким
образом, в нравственный. "Он забыл, - говорят в этих случаях, - исполнить
такую-то мою просьбу и такое-то свое обещание. Он забывает своих друзей. Он
не вспомнил, что из любви ко мне ему следовало сказать или сделать то-то и
то-то и, напротив, умолчать о том-то и том-то". Я, и в самом деле, могу
легко позабыть то-то и то-то, но сознательно пренебречь поручением, данным
мне моим другом, - нет, такого со мной не бывает. Пусть они удовольствуются
моею бедой и не превращают ее в своего рода коварство, которому так
враждебна моя натура.
Кое в чем я все же вижу для себя утешение. Во-первых, в этом своем
недостатке я нахожу существенную опору, борясь с другим, еще худшим, который
легко мог бы развиться во мне, а именно с честолюбием, ибо последнее
является непосильным бременем для того, кто устранился от жизни большого
света. Далее, как подсказывают многочисленные примеры подобного рода из
жизни природы, она щедро укрепила во мне другие способности в той же мере, в
какой обездолила в отношении вышеназванной. В самом деле, ведь я мог бы
усыпить и обессилить мой ум и мою проницательность, идя проторенными путями,
как это делает целый мир, не упражняя и не совершенствуя своих собственных
сил, если бы, облагодетельствованный хорошею памятью, имел всегда перед
собою чужие мнения и измышления чужого ума. Кроме того, я немногословен в
беседе, ибо память располагает более вместительной кладовой, чем вымысел.
Наконец, если бы память была у меня хорошая, я оглушал бы своей болтовнею
друзей, так как припоминаемые мною предметы пробуждали бы заложенную во мне
способность, худо ли хорошо ли, владеть и распоряжаться ими, поощряя, тем
самым, и воспламеняя мои разглагольствования. А это - сущее бедствие. Я
испытал его лично на деле, в общении с иными из числа моих близких друзей;
по мере того, как память воскрешает перед ними события или вещи со всеми
подробностями и во всей их наглядности, они до такой степени замедляют ход
своего рассказа, настолько загромождают его никому не нужными мелочами, что,
если рассказ сам по себе хорош, они обязательно убьют его прелесть, если же
плох, то вам только и остается, что проклинать либо выпавшее на их долю
счастье, то есть хорошую память, либо, напротив, несчастье, то есть неумение
мыслить. Право же, если кто разойдется, тому нелегко завершить свои
разглагольствования или оборвать их на полуслове. А ведь нет лучшего способа
узнать силу коня, как испытать его уменье останавливаться сразу и плавно. Но
даже среди дельных людей мне известны такие, которые хотят, да не могут
остановить свой разгон...
Во-вторых, я нахожу для себя утешение также и в том, что моя скверная память
хранит в себе меньше воспоминаний об испытанных мною обидах; как говаривал
один древний писатель, мне нужно было бы составить их список и хранить
его при себе, следуя в этом примеру Дария, который, дабы не забывать
оскорблений, нанесенных ему афинянами, велел своему слуге трижды возглашать
всякий раз, как он будет садиться за стол: "Царь, помни об афинянах". Далее:
местности, где я уже побывал прежде, или прочитанные ранее книги всегда
радуют меня свежестью новизны.
И так далее: http://lib.ru/FILOSOF/MONTEN/monten1.txt
