paleshin в Письмо Маниула Хрисолора Димитрию ХрисолоруМануил Хрисолор (ок.1355, Константинополь – 1415, Италия) – византийский ученый, имевший большое значение в истории итальянского гуманизма. Хрисолор приезжал в Италию сначала как дипломат, затем преподавал там греческий язык и одним из первых познакомил итальянских гуманистов с греческой литературой. Одним из его учеников был, например, Гуарино да Верона, который называл своего наставника “солнцем, озарившим погруженную в глубокий мрак Италию”.
Предлагаю Вам прочитать одно из писем Мануила Хрисолора, написанное им во время его пребывания в Риме в 1411-1413 гг. Димитрию Хрисолору, в котором он рассуждает об искусстве. Восприятие Хрисолором искусства повлияло на эстетические взгляды Гуарино да Верона. Письмо это, или, во всяком случае, идеи, высказанные в нем, были широко известны при феррарском дворе, где жил и работал итальянский гуманист, о чем свидетельствует его сын Баттиста Гуарино в одном из своих трактатов.
Письмо написано по-гречески, перевод сделан мной с английского перевода (Baxandall M. Guarino,Pisanello and Manuel Chrysoloras // Journal of Warburg and Courtauld Intitutes. Vol.28 (1965). P.197-198.)
Мануил Хрисолор Димитрию Хрисолору, самому благородному и славному из людей, с приветствием.
Можешь ли ты поверить в то, чтобы я бродил по Риму, озираясь вокруг и так, и этак, словно какой-то невежественный щеголь, взбираясь на стены дворцов, даже выше, чем расположены их окна, в надежде увидеть что-нибудь из внутренних красот? Я никогда не делал ничего подобного, когда был молод, и плохо относился к тем, кто так делал. Тем не менее, я здесь, уже в годах, и я едва понимаю, как я пришел к этому. Думаю ли я, что загадал тебе загадку? Слушай, тогда, вот ответ.
Я делаю это в надежде найти в этих местах красоту не в живых телах, но в камнях, мраморах и изображениях. Ты можешь сказать, что это еще смешнее, чем первое. И часто мне приходило в голову задуматься над этим: как получается, что, когда мы видим обычную живую лошадь, или собаку, или льва, мы не склонны к восхищению, и мы не принимаем их как что-то столь прекрасное и не считаем нужным воспринимать их как что-то очень важное. То же самое верно и в отношении деревьев, рыб и птиц, и также людей, значительное количество которых нам на самом деле совсем не нравится. В то время как, когда мы видим изображение лошади, или вола, растения, птицы, человека, или, если хочешь, мухи, червя, комара или даже более неприятных вещей, мы сильно впечатлены, и, когда мы видим их изображения, столь их ценим. Хотя они, предполагаю, не созданы с большей тщательностью, чем живые существа, изображения хвалят тем больше, чем больше они похожи на свои оригиналы. В то время как мы пренебрегаем последними и их красотой, когда они предстают перед нами в жизни, мы восхищаемся их изображениями. Нас не волнует то, правильно ли изогнут клюв птицы или копыто живой лошади или нет, но нас интересует, красиво ли развивается бронзовая грива льва, видны ли отдельные волокна или жилки на листьях каменного дерева, или же то, показаны ли на каменной ноге статуи сухожилия и вены. Вот занятия, в которых люди находят удовольствие. Многие люди охотно отдали бы множество живых чистокровных лошадей, чтобы иметь одну каменную, созданную Фидием или Праксителем, даже если бы она была сломана или обезображена. Да, и красота статуй и картин не недостойна созерцания; они в значительной степени указывают на бесспорное благородство интеллекта, который любуется ими. Но когда он [интеллект] смотрит на прелести женщин, это считается безнравственным и низким.
Какова причина этого? В том ли дело, что мы любуемся в статуях и картинах не столько красотой тел, сколько красотой ума их создателя? Последний, словно хорошо спрессованный воск, воспроизвел в камне, дереве, бронзе или пигментами изображение, которое он пропустил через глаза в воображение души; и так же, как душа каждого человека располагает своим телом, у которого нет и малейшего не связанной с ней места, так что ее состояние – страдание или радость, или гнев – видны в теле, точно так же художник располагает внешней формой камня, какой бы неподатливой и тяжелой она не была, или бронзы, или пигментов, хотя они все несопоставимы и разного рода, так что через изображение благодаря умению [художника] страсти души могут быть явлены в них. Ум художника, хотя он сам не особенно склонен к смеху или удовольствию, гневу или печали, - а, может, на самом деле быть склонным к противоположным состояниям, - тем не менее, запечатлевает эти страсти в материалах. Тогда вот чем мы восхищаемся в этих изображениях. Тогда и в случае с природными объектами тоже, я бы сказал, если кто-то думает об Уме, который создал и продолжает создавать преходящие формы вещей, и о красоте природных объектов, из которых такие красоты созданы, то его охватывает изумление. И это – настоящая философская деятельность…
Предлагаю Вам прочитать одно из писем Мануила Хрисолора, написанное им во время его пребывания в Риме в 1411-1413 гг. Димитрию Хрисолору, в котором он рассуждает об искусстве. Восприятие Хрисолором искусства повлияло на эстетические взгляды Гуарино да Верона. Письмо это, или, во всяком случае, идеи, высказанные в нем, были широко известны при феррарском дворе, где жил и работал итальянский гуманист, о чем свидетельствует его сын Баттиста Гуарино в одном из своих трактатов.
Письмо написано по-гречески, перевод сделан мной с английского перевода (Baxandall M. Guarino,Pisanello and Manuel Chrysoloras // Journal of Warburg and Courtauld Intitutes. Vol.28 (1965). P.197-198.)
Мануил Хрисолор Димитрию Хрисолору, самому благородному и славному из людей, с приветствием.
Можешь ли ты поверить в то, чтобы я бродил по Риму, озираясь вокруг и так, и этак, словно какой-то невежественный щеголь, взбираясь на стены дворцов, даже выше, чем расположены их окна, в надежде увидеть что-нибудь из внутренних красот? Я никогда не делал ничего подобного, когда был молод, и плохо относился к тем, кто так делал. Тем не менее, я здесь, уже в годах, и я едва понимаю, как я пришел к этому. Думаю ли я, что загадал тебе загадку? Слушай, тогда, вот ответ.
Я делаю это в надежде найти в этих местах красоту не в живых телах, но в камнях, мраморах и изображениях. Ты можешь сказать, что это еще смешнее, чем первое. И часто мне приходило в голову задуматься над этим: как получается, что, когда мы видим обычную живую лошадь, или собаку, или льва, мы не склонны к восхищению, и мы не принимаем их как что-то столь прекрасное и не считаем нужным воспринимать их как что-то очень важное. То же самое верно и в отношении деревьев, рыб и птиц, и также людей, значительное количество которых нам на самом деле совсем не нравится. В то время как, когда мы видим изображение лошади, или вола, растения, птицы, человека, или, если хочешь, мухи, червя, комара или даже более неприятных вещей, мы сильно впечатлены, и, когда мы видим их изображения, столь их ценим. Хотя они, предполагаю, не созданы с большей тщательностью, чем живые существа, изображения хвалят тем больше, чем больше они похожи на свои оригиналы. В то время как мы пренебрегаем последними и их красотой, когда они предстают перед нами в жизни, мы восхищаемся их изображениями. Нас не волнует то, правильно ли изогнут клюв птицы или копыто живой лошади или нет, но нас интересует, красиво ли развивается бронзовая грива льва, видны ли отдельные волокна или жилки на листьях каменного дерева, или же то, показаны ли на каменной ноге статуи сухожилия и вены. Вот занятия, в которых люди находят удовольствие. Многие люди охотно отдали бы множество живых чистокровных лошадей, чтобы иметь одну каменную, созданную Фидием или Праксителем, даже если бы она была сломана или обезображена. Да, и красота статуй и картин не недостойна созерцания; они в значительной степени указывают на бесспорное благородство интеллекта, который любуется ими. Но когда он [интеллект] смотрит на прелести женщин, это считается безнравственным и низким.
Какова причина этого? В том ли дело, что мы любуемся в статуях и картинах не столько красотой тел, сколько красотой ума их создателя? Последний, словно хорошо спрессованный воск, воспроизвел в камне, дереве, бронзе или пигментами изображение, которое он пропустил через глаза в воображение души; и так же, как душа каждого человека располагает своим телом, у которого нет и малейшего не связанной с ней места, так что ее состояние – страдание или радость, или гнев – видны в теле, точно так же художник располагает внешней формой камня, какой бы неподатливой и тяжелой она не была, или бронзы, или пигментов, хотя они все несопоставимы и разного рода, так что через изображение благодаря умению [художника] страсти души могут быть явлены в них. Ум художника, хотя он сам не особенно склонен к смеху или удовольствию, гневу или печали, - а, может, на самом деле быть склонным к противоположным состояниям, - тем не менее, запечатлевает эти страсти в материалах. Тогда вот чем мы восхищаемся в этих изображениях. Тогда и в случае с природными объектами тоже, я бы сказал, если кто-то думает об Уме, который создал и продолжает создавать преходящие формы вещей, и о красоте природных объектов, из которых такие красоты созданы, то его охватывает изумление. И это – настоящая философская деятельность…